«Наум. Предчувствия» как признание в любви



На этой неделе Вологда принимает кинофестиваль Voices, открывшийся картиной Андрея Натоцинского «Наум. Предчувствия». Мне посчастливилось увидеть фильм до премьеры — в камерной обстановке пространства ЦИКЛ, — а потому все мои ожидания уже закончились, и теперь я живу с чувством, подобным послевкусию хорошего коньяка, — горьким, но откровенным, но об этом поговорим в конце.
Первое, за что цепляется взгляд, есть уже в самом названии фильма — это точка, разделяющая имя и понятие. Знак препинания — или спотыкания, — который сразу же настаивает на структурности фильма. Эта графическая пауза задает ритм картины, ее многомерность, и вместе с тем подсказывает: не смотрите это кино как работу — пусть и очень талантливого — портретиста. Человек здесь не герой, а ключ от двери в иное восприятие времени.
На экране, конечно, Наум Ихильевич Клейман — с мимикой, глазами и жестами, потерянными современным поколением так же безвозвратно, как восковые валики с записями Вертинского. Он говорит и дышит совсем не так, как мы, его воздух — из другого времени. Парадоксально, но о жизни узнаешь удивительно мало: вот он беседует с Сокуровым, держась с ним за руки с той непринужденной теплотой, с какой сегодня не держится никто; вот останавливается в Эрмитаже перед «тем самым портретом, о котором писал Пушкин» или же вовсе — признается, как впервые оказавшись в Ленинграде в 19 лет, влюбился… в Петербург.
Этот контраст между видимым и предощущаемым — главное, что есть в фильме. Натоцинский, как канатоходец, балансирует над пропастью соблазна, в которую падают многие: превратить человека в памятник при жизни. Когда снимаешь фильм с единственным героем (еще и с таким!), выводя его имя в название, велик риск скатиться в портретную солодовщину — в искусство преклонения, где означающее подавляет означаемое, где есть сказанное, но не высказанное.
Я убежден (и говорил это лично Андрею, что, кажется, его расстроило): он не снял фильм о Клеймане. Он создал визуальную исповедь о своей глубокой, почти религиозной любви к самой природе кинематографа, где Наум Ихильевич — мостик между прошлым и настоящим, проводник по длинному, распадающемуся на кадры ХХ веку. Это фильм-предчувствие того, что кино способно подарить нам нечто большее, чем развлечение или даже искусство — оно может стать способом познания мира или, что мне нравится даже больше, убежищем от вездесущего Zeitgeist.
Слово «предчувствие» в названии многомерно — это и предчувствие конца эпохи, к которой принадлежит Клейман, и предчувствие метаморфозы кинематографа, и предчувствие личного откровения самого режиссера. Натоцинский предлагает не чувство, а именно нечто, возникающее до него, — неуловимое, но осязаемое напряжение, как воздух перед грозой, когда металлические предметы начинают чуть покалывать пальцы.
Любопытно, как картина нарочито избегает настоящего времени, словно музейный реставратор — слишком яркого света. Возможна ли СЕГОДНЯ подлинная любовь к искусству в мире, где ирония разъедает душу, как кислота старую кинопленку, где раблезианское потребление соседствует с пушкинским пиром во время чумы? Из примет СКАЗОЧНЫХ ДВАДЦАТЫХ в картине мелькают лишь туристический аттракцион Петербурга в виде прогулки на катере да музыка из телефона попутчика Клеймана, так вовремя обрывающаяся — будто от настоящего никуда не деться.
В мире, где культура измельчала до размера поста в соцсети, где размышление уступило место реакции, а любовь — привычке, фильм Натоцинского — редкое свидетельство того, что кинематограф все еще может быть пространством для тихого и глубокого диалога. Диалога не только (и не столько) с героем картины, но с самим собой — о природе искусства, о времени, о любви к тому, что уже почти ускользнуло, как последние кадры перед финальными титрами.
«Наум. Предчувствия» — не фильм о человеке, посвятившем себя кино, но признание в любви к кинематографу как к способу проживать жизнь. Подобно героям Беккета, в абсурде сегодняшнего дня мы научились ценить само ожидание — состояние напряженного предвкушения, но картина Натоцинского, выпущенная именно сегодня, говорит о более важном: нужно не ждать, а учиться — или продолжать — верить.
Верить в человека, способного любить, и в культуру, существующую вопреки времени.


